Неточные совпадения
Пришел солдат с медалями,
Чуть жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! — говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем счастие солдатское?
Да не таись,
смотри!»
— А в
том, во-первых, счастие,
Что в двадцати сражениях
Я был, а не убит!
А во-вторых, важней
того,
Я и
во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай — жив!
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не
смотрите на меня так, — прибавила она. — С
тех пор как все набросились на нее, все
те, которые хуже ее
во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
И поэтому, не будучи в состоянии верить в значительность
того, что он делал, ни
смотреть на это равнодушно, как на пустую формальность,
во всё время этого говенья он испытывал чувство неловкости и стыда, делая
то, чего сам не понимает, и потому, как ему говорил внутренний голос, что-то лживое и нехорошее.
Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и
во что бы
то ни стало положившего свою жизнь на
то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и
посмотрел на кузину.
Он
смотрел то на крест,
то на звезду, вдыхал в себя свежий морозный воздух, равномерно вбегающий в комнату, и, как
во сне, следил зa возникающими в воображении образами воспоминаниями.
В
те несколько секунд,
во время которых посетители молча
смотрели на картину, Михайлов тоже
смотрел на нее и
смотрел равнодушным, посторонним глазом.
Вот
смотрю: из леса выезжает кто-то на серой лошади, все ближе и ближе, и, наконец, остановился по
ту сторону речки, саженях
во ста от нас, и начал кружить лошадь свою как бешеный.
Цитует немедленно
тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто, задает им запросы и сам даже отвечает на них, позабывая вовсе о
том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно
смотреть на предмет!» Потом
во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою,
посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, показав
во всех чертах лица своего и в сжатых губах такое глубокое выражение, какого, может быть, и не видано было на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да и
то в минуту самого головоломного дела.
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми
смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не
то… не
то, избави Боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.
Лакей, который с виду был человек почтенный и угрюмый, казалось, горячо принимал сторону Филиппа и был намерен
во что бы
то ни стало разъяснить это дело. По невольному чувству деликатности, как будто ничего не замечая, я отошел в сторону; но присутствующие лакеи поступили совсем иначе: они подступили ближе, с одобрением
посматривая на старого слугу.
— Если хотите
посмотреть Гришины вериги,
то пойдемте сейчас на мужской верх — Гриша спит
во второй комнате, — в чулане прекрасно можно сидеть, и мы всё увидим.
Но молодой человек, как кажется, хотел
во что бы
то ни стало развеселить меня: он заигрывал со мной, называл меня молодцом и, как только никто из больших не
смотрел на нас, подливал мне в рюмку вина из разных бутылок и непременно заставлял выпивать.
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный ребенок,
смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово
того, что видится иной раз
во взорах девы, ниже́
того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы.
Тот засмеялся было сам, несколько принудив себя; но когда Порфирий, увидя, что и он тоже смеется, закатился уже таким смехом, что почти побагровел,
то отвращение Раскольникова вдруг перешло всю осторожность: он перестал смеяться, нахмурился и долго и ненавистно
смотрел на Порфирия, не спуская с него глаз,
во все время его длинного и как бы с намерением непрекращавшегося смеха.
Те просто считали весь этот люд за невежд и хлопов и презирали их свысока; но Раскольников не мог так
смотреть: он ясно видел, что эти невежды
во многом гораздо умнее этих самых поляков.
Та отскочила в испуге, хотела было что-то сказать, но как будто не смогла и
смотрела на него
во все глаза.
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее
посмотреть на
то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра
смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди,
во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в
тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
«
Та королева, — думал он про себя, — которая чинила свои чулки в тюрьме, уж конечно, в
ту минуту
смотрела настоящею королевой и даже более, чем
во время самых пышных торжеств и выходов».
Он стоял,
смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу,
та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время,
во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
— Что ж, и ты меня хочешь замучить! — вскричал он с таким горьким раздражением, с таким отчаянием
во взгляде, что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо
смотрел, как
тот быстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего Порфирия, как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе
то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то,
во всех-то родах
смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и
то если с тобой в придачу!..
А
то видишь урывками, да еще при людях;
во сто глаз на тебя
смотрят.
— Меня эти сплетни даже не смешат, Евгений Васильевич, и я слишком горда, чтобы позволить им меня беспокоить. Я несчастлива оттого… что нет
во мне желания, охоты жить. Вы недоверчиво на меня
смотрите, вы думаете: это говорит «аристократка», которая вся в кружевах и сидит на бархатном кресле. Я и не скрываюсь: я люблю
то, что вы называете комфортом, и в
то же время я мало желаю жить. Примирите это противоречие как знаете. Впрочем, это все в ваших глазах романтизм.
В полутемном коридоре, над шкафом для платья, с картины, которая раньше была просто темным квадратом, стали
смотреть задумчивые глаза седой старухи, зарытой
во тьму.
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то
во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго класса,
посматривая в окно, где сквозь мокрую
тьму летели злые огни, освещая на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали
смотреть на него более мягко. Это случилось после
того, как
во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
Он остановился, вслушиваясь, но уже не мог разобрать слов. И долго, до боли в глазах,
смотрел на реку, совершенно неподвижную
во тьме, на тусклые отражения звезд.
А когда все это неистовое притихло,
во двор вошел щеголеватый помощник полицейского пристава, сопровождаемый бритым человеком в темных очках, вошел, спросил у Клима документы, передал их в руку человека в очках,
тот посмотрел на бумаги и, кивнув головой в сторону ворот, сухо сказал...
«Дура, — мысленно обругал ее Самгин, тотчас повесив трубку. — Ведь знает, что разговоры по телефону слушает полиция». Но все-таки сообщил новость толстенькому румянощекому человеку
во фраке, а
тот, прищурив глаз,
посмотрел в потолок, сказал...
Но он тоже невольно поддавался очарованию летней ночи и плавного движения сквозь теплую
тьму к покою. Им овладевала приятная, безмысленная задумчивость. Он
смотрел, как
во тьме, сотрясаемой голубой дрожью, медленно уходят куда-то назад темные массы берегов, и было приятно знать, что прожитые дни не воротятся.
— Что это такое? — говорил он, ворочаясь
во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не
смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами
то, что она так и тянет у меня из души глазами.
Если сон был страшный — все задумывались, боялись не шутя; если пророческий — все непритворно радовались или печалились,
смотря по
тому, горестное или утешительное снилось
во сне. Требовал ли сон соблюдения какой-нибудь приметы, тотчас для этого принимались деятельные меры.
Первенствующую роль в доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна,
то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три раза кофе, переменять три раза платье в день и наблюдать только одно по хозяйству, чтоб ее юбки были накрахмалены как можно крепче. Более она ни
во что не входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником в доме: она
смотрела за кухней и столом, поила весь дом чаем и кофе, обшивала всех,
смотрела за бельем, за детьми, за Акулиной и за дворником.
Он три раза перевернулся на диване от этого известия, потом
посмотрел в ящик к себе: и у него ничего не было. Стал припоминать, куда их дел, и ничего не припомнил; пошарил на столе рукой, нет ли медных денег, спросил Захара,
тот и
во сне не видал. Она пошла к братцу и наивно сказала, что в доме денег нет.
Даст ли ему кто щелчка или дернет за волосы, ущипнет, — он сморщится, и вместо
того, чтоб вскочить, броситься и догнать шалуна, он когда-то соберется обернуться и
посмотрит рассеянно
во все стороны, а
тот уж за версту убежал, а он почесывает больное место, опять задумывается, пока новый щелчок или звонок к обеду не выведут его из созерцания.
— Что делать? — повторил он. — Во-первых, снять эту портьеру с окна, и с жизни тоже, и
смотреть на все открытыми глазами, тогда поймете вы, отчего
те старики полиняли и лгут вам, обманывают вас бессовестно из своих позолоченных рамок…
Но
та пресмыкалась по двору взад и вперед, как ящерица, скользя бедром,
то с юбками и утюгом,
то спасаясь от побоев Савелья — с воем или с внезапной, широкой улыбкой
во все лицо, — и как избегала брошенного мужем вслед ей кирпича или полена, так избегала и вопросов Райского. Она воротила лицо в сторону, завидя его, потупляла свои желтые, бесстыжие глаза и
смотрела, как бы шмыгнуть мимо его подальше.
Впрочем, приглядываясь к нему
во весь этот месяц, я видел высокомерного человека, которого не общество исключило из своего круга, а который скорее сам прогнал общество от себя, — до
того он
смотрел независимо.
Странно,
во мне всегда была, и, может быть, с самого первого детства, такая черта: коли уж мне сделали зло, восполнили его окончательно, оскорбили до последних пределов,
то всегда тут же являлось у меня неутолимое желание пассивно подчиниться оскорблению и даже пойти вперед желаниям обидчика: «Нате, вы унизили меня, так я еще пуще сам унижусь, вот
смотрите, любуйтесь!» Тушар бил меня и хотел показать, что я — лакей, а не сенаторский сын, и вот я тотчас же сам вошел тогда в роль лакея.
Во-первых, в лице его я, с первого взгляда по крайней мере, не заметил ни малейшей перемены. Одет он был как всегда,
то есть почти щеголевато. В руках его был небольшой, но дорогой букет свежих цветов. Он подошел и с улыбкой подал его маме;
та было
посмотрела с пугливым недоумением, но приняла букет, и вдруг краска слегка оживила ее бледные щеки, а в глазах сверкнула радость.
Татьяна Павловна хлопотала около меня весь
тот день и покупала мне много вещей; я же все ходил по всем пустым комнатам и
смотрел на себя
во все зеркала.
Каждый день
во всякое время
смотрел я на небо, на солнце, на море — и вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все такое же, как у нас,
то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Мы все, однако ж, высыпали наверх и вопросительно
смотрели во все стороны, как будто хотели видеть
тот деревянный ободочек, который, под именем экватора, опоясывает глобус.
Кто знает что-нибудь о Корее? Только одни китайцы занимаются отчасти ею,
то есть берут с нее годичную дань, да еще японцы ведут небольшую торговлю с нею; а между
тем посмотрите, что отец Иакинф рассказывает
во 2-й части статистического описания Манчжурии, Монголии и проч. об этой земле, занимающей 8° по меридиану.
Два его товарища, лежа в своей лодке, нисколько не смущались
тем, что она черпала,
во время шквала, и кормой, и носом; один лениво выливал воду ковшом, а другой еще ленивее
смотрел на это.
«Исполняя взятую на себя обязанность быть вашей памятью, — было написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны быть в суде присяжных и потому не можете никак ехать с нами и Колосовым
смотреть картины, как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы не предполагаете уплатить в окружной суд штраф в 300 рублей, которые вы жалеете истратить на покупку лошади.] зa
то, что не явились во-время.
— А вот далекая! — указал он на одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не
то что загоревшую, а как бы всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом
смотрела на старца.
Во взгляде ее было что-то как бы исступленное.
— Только одно, — сказал Алеша, прямо
смотря ей в лицо, — чтобы вы щадили себя и не показывали ничего на суде о
том… — он несколько замялся, — что было между вами…
во время самого первого вашего знакомства… в
том городе…
К
тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод например, еще допустит
во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например,
посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не
то лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею.